— Она не могла, слышите, не могла!

Ложечка звякнула о край кружки. Руки дрожат... как у наркомана. И хочется плюнуть и на мальчишку, и на его проблемы, выйти из кафе и забыть. О некоторых вещах лучше не помнить, не думать, тем более — не обсуждать.

— Не сама...

Мальчишка опустил голову. В вазочку с шоколадным мороженным что-то капнуло, и еще раз... образовав коричневатую лужицу. Плачет. В четырнадцать лет редко плачут. Но у него есть повод. Серьезный, согласен. Но я тут при чем?

Я протянул через стол салфетку. Он взял, но слез не вытер.

— Я прошу... поймите...

Я все понимаю. А меня кто поймет? Каждый день возвращаться домой и встречать его щенячий, полный боли взгляд. Он ничего не говорит. Больше ничего не просит. Он ждет у подъезда, всегда в одном месте — под старой липой. В любую погоду. Уже неделю, день в день, даже в дождь, он встречает меня подъезда, провожая печальным взглядом. Почему меня? Почему ни кого-то другого? Мало в этом городе частных детективов?

— Вы должны мне помочь...

То же он говорил в офисе неделю назад. Давился словами, пытаясь рассказать о своей боли. Глупый мальчишка, который еще ничего не знает о жизни. И я... холодно ответивший: «Нет! Я не буду расследовать этого дела!» Вернее, я не буду доказывать, что она не сама... холод в голосе, только в душе того же холода не было. Проняла меня та история.

Молчит... И молчание то хуже слов. Молчит, как молчал тогда под липой. Сегодня у подъезда мы оба не выдержали, шагнули друг другу навстречу, сказали одновременно:

— Нам надо поговорить.

Он тогда смутился, покраснел, а я быстро добавил:

— Тут есть кафе неподалеку. Пойдем?

Кивнул. Шел рядом, не отрывая взгляда от побитого временем асфальта, мял поношенными ботинками кленовые листья.

Так и оказались здесь. В полумраке тихого, полупустого кафе, мальчик с тающим мороженным, взрослый с остывшим кофе, и плачущая парафином свеча между нами.

— Я денег достал... — прошептал он, все так же не поднимая взгляда.

В четырнадцать лет, имея не очень богатых родителей, он достал денег... Где? И, что самое главное, — зачем?

— Спрячь, — смутился я. — Ты понимаешь, дело не в деньгах...

И я говорил правду, дело не в деньгах.

— А в чем?

— Видишь ли...

Дело в том, что я давно расследовал это дело. И да, девочка сама. Сама написала письмо, сама потянулась за таблетками... она тоже имела повод.

— Я понимаю, как тебе тяжело...

— Они все так говорят, — покачал головой мальчик. — Но никто не понимает...

— Я понимаю. — Я старался говорить как можно спокойнее, но он вздрагивал от каждого слова, как от удара. Но хотя бы больше не плакал, и на том спасибо. — Понимаю, что ты потерял друга...

— Она была больше, чем друг, — голос его предательски срывался, пальцы с обгрызенными до мяса ногтями мяли салфетку, и я действительно не знал, что ему сказать. Тем более — как помочь.

— Я ее любил...

А вот это вряд ли. Скорее выдуманную собой же ты и любил. Положив ложку на блюдечко, я выпил глоток кофе, подыскивая слова. Это надо заканчивать. Но как?

— Что ты в ней любил?

— Она... она была настоящей, понимаете. Она... она так хорошо писала... искренне. Я чувствовал, что она такая как я. Совсем... понимаете? Не, не понимаете... Я... мог читать ее ЖЖ годами...

— Какая она была? — спросил я. — Внешне.

— Не знаю...

— Я знаю.

Я достал из кармана фотографию и бросил ее через стол мальчишке. Он схватил брошенное, вцепился в глянцевую бумагу, как в круг спасения, и выдавил беспомощное:

— Это не она...

— Не она? — издевающе спросил я. — Ну да, толстовата, не очень красива, в уродливых очках. Естественно, не она.

— Она была такой воздушной...

— В душе.

— Но... но... как? — с каждым словом он повышал голос. — Все равно... она не могла... слышите. Нет! Она не могла написать, что ее никто не любит!

Последние слова он прокричал. В кафе стало тихо. Мальчик сглотнул, вновь покраснел, извинился, и, бросив на стол фотографию, закрыл лицо ладонями и пробормотал:

— Я ее любил.

— Даже такую?

— Пусть... и такую.

Упрямый. Или сумасшедший. Я взял фотографию, повертел ее в руках. Симпатичная. Ее бы одеть иначе, линзы контактные купить, прическу поменять и была бы очень даже ничего. Как на мой вкус. Но не на вкус этого худого, угловатого мальчишки.

— Она когда написала... Что ее не любят... — шептал он. — Я впервые решился. Написал. Много написал.

— Я видел.

«Я тебя люблю, как ты не видишь? Как могла не заметить... Как?» Крик души. Тот самый смысл в множестве предложений, всего где-то на страницу. Искренне. Меня даже проняло. Но для девочки было поздно.

— Она не отвечала, а я ждал. Ночь не спал. Все смотрел и смотрел в экран. Думал, что еще чуть-чуть, и ответит. Только надо подождать... чуть-чуть. Я даже в школу не пошел. Дождался, пока ушли родители, вернулся, вновь уселся перед компьютером. А она не отвечала. И на следующий день, и через день... Может, не видела, может, занята.... ее никто не любит? Несправедливо... я так... так ее люблю.

Ни черта ты не любишь! В таком возрасте нельзя любить. Тем более того, кого не знаешь.

— А потом тот комментарий...

«Прости, мальчик, но моей дочери больше нет. Лиза умерла. Это было ее предсмертным письмом. Мне очень жаль... прости...»

— Я... видел...

— Почему? Почему? Сто двенадцать фрэндов...

Правильно, «фрэндов», не друзей.

— А она... она...

В ЖЖ она была милой и любезной. Умела поддержать каждого. Выслушивала часами в аське чужие жалобы, но никогда не жаловалась сама. Она была смешной, толстой девочкой, которая могла раскрыться только в интернете. Я посмотрел на фотографию. Какой же теплый у нее взгляд...

Она была страшно одинокой. Не смотря на сто двенадцать фрэндов. Полгода медленно скатилась в депрессию, а никто даже не заметил. Она умела улыбаться и скрывать свою боль от фрэндов, а родители были слишком заняты. Работали. Домой приходили раздраженные и усталые, а дочери доставались лишь крики.

«Меня никто не любит... Больше не могу. Простите».

— Дайте мне фотографию...

— Зачем?

— Дайте. Пожалуйста.

Я дал. Он схватил снимок, встал и, чуть пошатываясь, пошел к двери. Больше я его никогда не видел.